«Ты, живущий!»

Du levande
Швеция, Германия, Франция, Дания, Норвегия, 2007
Режиссер Рой Андерссон
В ролях Йессика Лундберг, Элизабет Хеландер, Бьёрн Энглунд, Олле Ольсон

Если не верить в высший промысел и ангелов-хранителей (а Рой Андерссон не верит), их функцией можно наделять абсурдные предметы. Таким предметом-ангелом для фильма «Ты, живущий» Андерссон выбрал тубу — большой, одинокий, где-то даже красивый, но совершенно нелепый музыкальный инструмент. Комичная медная улитка мелькает в его новом фильме то здесь, то там, оказываясь всякий раз при деле — можно мучить жену и соседей гулкими звуками, играть то на свадьбе, то на похоронах, притом одинаково бодрую и жизнеутверждающую музыку. Можно посылать в пустоту ритмичное, уверенное пуканье, тогда от тоски и одиночества человек не погибнет точно. А если направить тубу в небеса, где вместо ангелов-хранителей парят зловещие стратегические бомбардировщики, этой штукой, наверное, можно спасти весь мир.

Собственно, к чему этот разговор про тубу? У скрупулезного шведа, снимающего фильмы по восемь лет и ставящего на строжайший учет каждую пылинку в кадре, нет ничего случайного. В «Живущем» Андерссон складывает мелкие осколки жизни в монументальный паззл, из которого составляется неприятное слово «апокалипсис». Но это такой апокалипсис, где играют не на иерихонских трубах, а на тубе. Что разворачивает весь пафос в несколько другую, более безответственную что ли, сторону — в комедию. Не отвлекись написавший музыку к фильму Бенни Андерссон на ривайвл «АББА» в «Мамма Миа!» и сочини он для своего однофамильца партитуру чуть потолще, то мы, скорей всего, сейчас бы обсуждали мюзикл «Ты, живущий».

Как и в «Песнях со второго этажа» того же Андерсона, полсотни эпизодов «Живущего» сюжетно почти не связаны и сняты статичной камерой, застыв навечно в зеленом желатине кодака. Населяет их та же компания маленьких людей в дешевой одеженке, которые мучают друг-друга, плачут, ноют и объявляют себя глубоко несчастными, обращаясь прямо в камеру. Комично причитает климактерическая женщина в леопардовой кофточке и кожаных штанах. Гундосит пожилой психотерапевт, морально истощенный пациентами. Беседует с зеркалом девица, влюбленная в рок-певца. Рабочий, высунувшись из окна грузовичка, рассказывает страшный сон, как фашисты-родственники судили его за разбитую фарфоровую супницу. Смешно, хоть и не весело.

Андерссон утверждает, что от классического линейного повествования он отказался навсегда в пользу атмосферы и деталей. Это не так. Если присмотреться, каждый из его героев — это готовая сжатая история, где есть и мечтательная завязка, и развитие, и столкновение с реальностью и полнейшая фрустрация в конце. Дама, подливая водку в пиво, поет о мотоцикле, на котором мечтает умчаться в голубую даль. Голый старикан, лежа под стонущей толстухой в пожарном шлеме, рассказывает, глядя, опять же, в камеру, как хотел получить прибавку к пенсии, а пенсию профукали инвесторы. Рабочий выдергивает скатерть из-под супницы, тоже ожидая чуда, но антиквариат разбился, а под скатертью обнаружилась столешница со свастиками. Фрустрирован даже болтливый и самодовольный менеджер, обнаружив в момент расплаты в элитном ресторане, что из кармана пиджака исчез кошелек.

Единственный сон, который в картине действительно сбывается — бомбардировщики над городом, приснившиеся в начале фильма испуганному мужчине на икеевском диване. Нет мотоцикла мечты, упала пенсия, разбилась супница, украден кошелек, кто-то скончался на электрическом стуле. А вот бомбардировщики, черт возьми, летят, и, судя по тревожным взглядам, которые бросают в небо «еще живущие», это уже не сон, а конец. The End.

Не очень ясно, чем руководствуются люди, которые приписывают режиссеру, практикующему подобного рода юмор, некий «гуманизм». Гуманистом был, возможно, Гете, сочинивший для Андерссона красивый эпиграф к его фильму: «Будь счастлив, живущий, в согретой любовью постели, в холодную Лету доколь не окунул ты стопы». Истинно. Но сам Андерссон — тот, кто годами сооружает у себя на студии огромную и дорогостоящую декорацию обычной комнаты с икеевским диваном, чтобы поймать мгновения жизни и запечатлеть их навсегда в желатине «кодака». Гениальная и благородная работа. А вот живущий по заветам гуманизма мгновениям в холодном желатине предпочел бы, наоборот, постель.